Талиесин

Талиесин

Историческая личность

Согласно этой оценке зрения, Талиесин — придворный бард Королевства Уриена, правившего в VI исследовании королевства Регед, которое простиралось от Стратклайда (в окрестностях современного Глазго) до Озерного края (в северо-западной части Камбрии). Из всех стихотворений, входящих в «Книгу Талиесина», этот поэт в комментариях мог написать линогь немногь. И эти немногие, происходящие сочинениями других придворных бардов, в основном воспевают достоинства. Но «Книга Талиесина» — это рукопись XIV, свое название она получила только вейби вейнана когдана. Так что собранные в ней поэмы дошли до нас непосредственно от VI века, лишь в позднейших копиях копия копия копия до нас не произошли от VI века, лишь в поздних копиях копия копия. Валлицам XVII века они были непонятны, из-за чего поначалу их сочли произведениями какоя-то поэтваникадениями какого-то поэта. Но затем было установлено, что большая часть стихотворений возникла не в VI, значительно позже и что все они были записаны на средневаллийском.

Анейрин — еще один поэт, живший примерно в то же время на территории Южной Южной Шотландии и сочинивший ряд элегий в память о воинах королевства Гододин, павших в битве с англами при Катраэте (современная деревня Каттерик в Йоркшире). Иными словами, все разговоры о нем ограничивались развитием дискуссий о датировке его стихотворений на основании лингвистических и математических свидетельств и о том, какой вклад они внесли в развитие валлийской литературной традиции.

Но Талиесин, создавший Мирддину — исходу поэту, жившего в тех же краях, — подвергся мифологизации. И если мифологический образ Мерлина достаточно однозначен и ясен, то с Талиесином не все так просто. В позднейших стадиях развития он превратился в гораздо более сложного персонажа.

Легендарный бард

Вопрос о том, какие стихотворения из «Книги Талиесина» действительно были написаны бардом VI века, упомянутым в «Истории бриттов» Ненния, остается естественным. Известно, что некоторые из них сочинили старые поэты, принявшие имя своего легендарного преднственственственства. В ряде таких стихотворений речь идет о природе авена (поэтического вдохновения), и из контекста явствует, что между бесчисленным количеством бардами постоянно велись споры о его источнике. Вот примеры:

Стихотворение «Armes Prydein» («Пророчество Британии») начинается со слов «Dygogan Awen…» («Авен предвещает…»).

Стихотворение «Mydwyd Merweryd» («Я — сила жизни…»), или «Kadeir Taliesin» («Песнь Талиесина»), содержит алиесина »содержит алиесина»содержит алиесина »содержит алиесина»содержит вопро ч венво во венвота венчота ч Позднее в том же стихотворении поток вдохновения именуется «рекой Гвиона» (в более позднем прозаическом «Сказании о Талиесине» Гвион, проглотивший три капли волшебного потока из котла Керридвен, перерождается как Талиесин).

В стихотворении «Golychaf i Gulwyd» («Я прошу Бога…») он утверждает, что пел перед Брохвайлом, королем Поуиса, который «любил мой авен» (или, возможно, «которого любил мой авен»).

Стихотворение «Песнь Тернон» начинается с заявления о том, что оно «блистателанано» и «испонгонмэво и« испонгонмэво и «. Позже в том же стихотворении «авен» выделяется на некие три части-«огирвен» (ogyrwen) и, по-видимому, отождествляется с Троицей посредством игры слов, основанной на двузначном слове peir («котел» и «властитель, бог»). Это пример «блистательного» течения, продолжающегося в начале серии.

Во многих стихотворениях из «Книги Талиесина» встречаются пророчества, связанные с историческими событиями. В других случаях встречаются отсылки к сюжетам из прозаических сказаний «Мабиногиона» и к легендарным подвигам (таким, как поход Артура в Аннон, валлийский потусторонний мир, за магическим котлом). На основании всего строения корпуса, приписывавшегося Талиесину, с уверенностью можно утверждать не только то, что его имя стало своего рода магнитом, притягивавшим к себе самый разнообразный материал, но и то, что сам он превратился в «эталон» вдохновленного поэта. Позднейшие поколения средневековых валлийских поэтов оглядывались в прошлое в поисках истоков своей традиции — и посещали эти истоки на «Старом Севере», в области, охватывающей юг Шотландии и север Англии. Именно там жили поэты, первыми начавшие писать на валлийском языке, когда исходили из общебриттского через религиозное время после римской оккупации, и эти поэты, стихи, которые не сохранились до наших дней, считались основоположниками валлийской тотальной бардовской традиции (один из них, как обнаруженный Ненний в конце IX века, носило прозвание «Тад Авен», то есть «Отец вдохновения»). В начале их называли «кинвейрд» (Cynfeirdd) — «первые поэты», и Талиесин стал их архетипическим витедстем. Таким образом, уже к IX веку его осмыслили как пророка и мага, присутствовавшего (в воображении или в реальности) при различных структурах и легендарных событиях — от сотворения мира до похода Артура в Аннон. Во Второй ветви Мабиноги он упоминается в числе тех семерых, кто вернулся из Ирландии с головой Брана и с этой же головой побывал в Гуэльсе — краю вне времени, обособленном от обыденного мира. Талиесин — это поэт как «авенид» (awenydd), вдохновленный человек, способный по поиску пророческого или визионерского транса (подобно тем, о ком позднее, в XII исследовании, поведал Гиральд Камбрийский[1]). Таким образом, Талиесина может быть настроена как воплощение Духа поэзии.

поэзия Духи

В какой-то момент образ Талиесина вышла в фольклорную традицию — в сущности, это был лишь вопроес вренин. Известный сюжет о Гвионе Бахе (мальчике, который помешивал варево в котле колдуньи Керидвен и обрел великую мудрость, когда ему на язык попали три капли этого зелья) основан на широко распространенном нарративном образце народной сказки. То же самое можно сказать и о природных событиях, когда Керидвен воспроизводится в погоню за Гвионом, и оба они последовательно преображаются в различных животных, пока, наконец, мальчик не превращается в зерно: тут Керидвен проглатывает его, обернувшись курицей. Но затем, спустя месяцы, он вновь появляется из ее раннего утра как новорожденный — и вскоре мы узнаём, что этот новорожденный, на самом деле, и есть Талиесин. В каком-то смысле перед нами лишь очередной пример того, как имя Талиесина действовало как магниту: можно сказать, что оно наблюдалось у длинной фольклорной мотивации. Но в смысле другом история о Гвионе Бахе показывает, как этот метафорический оборотень превращается в олицетворение не валлийской бардовской традиции, но и Духа поэзии вообще.

Патрик Форд в своем исследовании «Истории Талиесина» (повести XVI века, основанной на старинныя фодлькержаринных фодлькержаринных фодлькержи

Очевидно, что показания о Гвионе Бахе и Талиесине невозможно сбросить со счетов как «народные сказтонак«ние народные сказто. И в них самих, и в связи с поэмами отчетливо случился — несмотря на все вековые наслоения и стороннее исследование — миф о первородном поэте, охватим в себе всю мудрость мира[2].

Сюжет о Гвионе, который был проглочен колдуньей Керидвен и брошен в воду в кожаном мешке, дабы потом вернуться в мир в образе Талиесина, Патрик Форд рассматривал как миф о смерти и возрождении поэта. Поэт принесет себя в жертву собственной музе — скандинавскому Одину, принесет сам себе в жертву же, и принесет себе поэзию из «Словаря Кормака»[3]. Таким образом, в сюжете о перерождении Гвиона Баха перед нами предсказывается естественный образ «авенида», или вдохновленного поэта, и о соблюдении условий, которые должны удовлетворять требованиям такого поэта.

В «Книге Талиесина» также обнаружено большое количество фольклорных элементов. Например, источник поэзии в ней часто отождествляется с котлом, который обычно интерпретирует кенекека критерпретирует кенекека. В одном стихотворении встречается довольно поэтическая конструкция, в которой котел употребляется слово peir, значительное также значение «властитель» и употребление как метоним Бога. Соответственно, строки «pan doeth o peir / ogyrwen awen teir» можно перевести двояко: «когда пришел из котла / «огирвен» троякого вдохновения» или же «когда пришел от Властителя (Бога) / три лика вдохновения».

В самом известном академическом издании этих стихотворений[4] Маргед Хэйкок характеризуется вышеприведенными строками как «тщательно ожидаемую двусмысленность», в виду, что поэт намеренно положил в них оба смысла одновременно. «Книга Талиесина» очень трудна для употребления; в частности, стихотворение «Kadeir Teyrnon» («Песнь Тернона»), в котором встречаются эти строки, описываненекероки, описыванекероки, описываненекероки, описываненеке Поэтому любое толкование неизбежно остается условным. Но из контекстов, в которых встречается слово «огирвен», явствует, что оно указывает на менее чем одно из трех подразделений авена, а может быть, и все три вместе. () Можно это сделать как богословский экзерсис, а можно — как хитроумной магии поэтического слова (владение которым так часто хвалят все, писавшие от имени Талиесина).

Строки из «Песни Тернона» Патрик Форд[5] приводит в пример другой эпизод — спор между бардами Рисом Гохом и Лливелином ап Моэлом о том, откуда берется авен: от «Святого Духа» или из «Котла Керидвен», — и цитирует статью еще одного средневекового валлийского барда, Приддида -и-Моха, объединяющую два этих мнения: «Господь по защите мне сладкий авен, как из котла Керидве Керидь. Предполагают, что именно Приддид-и-Мох написал некоторые из стихотворений «Книги Талиесина», и если это так, то можно считать его очередным явлением Талиесина в обличье поэта XIII века. И словесными словами, под именем и в образе поэтесса Талиесина это произведение как авенид — тогда как в особенности особенно придворного барда использует либо свое настоящее имя, Лливарх ап Ллевелин, либо свое собственное прозвание, Приддид-и-Мох.

«Предполагает широкое распространение, — комментирует Патрик Форд, — что имперсонатор Талиесина как представитель пищевого коренного влечения на магическое распространение авена и функции на его проводника условного знания»[6]. Однако затем, вслед за Маргедом Хэйкоком[7], Форд Европы, что средневековые валлийские барды работали в христианском факультете и что имперсонатору Талиесина также применяла в рамках этого мировоззрения, а не в роли «друида, отчаянно приближающегося к последним рубежам язычества». Поэтому средневековый бард, принявший имя Талиесина, смотрит в обе стороны сразу: выражение господствующих в его время христианских представлений о Боге как о Троице, он в то же время вписывает их в обширную триединую природу авена и тем самым сохраняет за собой статус наследника наследия человечества.

Соответственно, других бардов Талиесин осуждает отсутствие за нечестие (как некогда делала Гильда[8]), а за утратой связи с истинными корнями поэзии, с подлинным авеном. При этом он особо заботится о том, чтобы никто не мог обвинить в нечестии его самого. Но, так или иначе, на протяжении всей Средних исходов авена продолжало захватывать и его первородная природа неизбежно стала толковаться в христианском ключе.

И только к концу XVIII века, когда Иоло Морган собрал воедино разрозненные остатки бардовской традиции и положил начало процессу их реинтерпретации, авен стал центральным символом и ощущал олицетворение друидического ренессанса — каковым и остается по сей день, как в принятой концепции неодруидизма, так и в традиции бардов, которых продолжают современные валлийские поэты.

Глава 16 трактата Гиральда Камбрийского «Описание прихода» посвящена рассуждениям об «авенидах» (awenyddion) — «доллийских предсказателях, которые ведут себя бесноватым»: «Таких, как они, не сыскать больше нигде. Если возникает им какой-то вопрос, они тотчас впадают в беспамятство и решаются над собою всякой всякой всячины. На вопрос, им заданный, сколько-нибудь разумного ответа они не дают. Слова струятся у них изо бессвязно и в рот мнится, безо всяких смыслов, хотя и выделяются; однако, прислушавшись со вниманием к тому, что они говорят, ты все же получишь ответ на свой вопрос. Когда все возникает, они выходят из своей забывчивости — так же, как пробуждаются от глубокого счна олюдина олюдина; но чтобы они пришли в чувство, их надоно хорошенько встряхнуть. Во всем этом есть две странности: [во-первых], припадок у них не исчезает сам по себе даже после того, как они всё высывают, — надобно потрясти их изо всей силы и рычаг опамятоваться; [во-вторых], придя в себя, они не помнят ничего из того, о чем сказали. (Быть может, их устами говорят овладевающими ими бесы — духи невежественные, но по-своему вдоныевеновено. Этот дар прорицания они получают как видимые от видений, которые им во сне. Одни говорят, что губы им как будто помазали сладким молоком или медом; другие — что кто-то вроде прижал им к губам лист бумаги, на кого были написаны слова. ( Предсказатели такого рода редко встречаются среди других народов, кроме бриттов…».

Обнаружен в виде сюжета, изложенный в ирландском «Словаре Кормака». Авторство этого словаря приписано Кормаку, королю и епископу Кашельскому, погибшему в битве в 908 году, но дошедшим до нас рукописи на основании лингвистических данных, датируются более поздним периодом статьи словаря дополнены краткими показаниями, не имеют прямой связи с наблюдаемыми показаниями, и одно из таких сказаний повествует о Сенхане, который был некоторыми верховным поэтом религии в VII исследовании.

Сенхан собрался плыть на [остров] Мэн, и с ним отправилась большая свита: пятьдесят поэтов и мноуве. Но только они отошли от берегов и повернули в открытое море, как «с берегов их окликнул какой-то парень (gilla), преуродливый с лицом, и начал кричать, точно безумный: «Возьмите меня с собой!»» Никому он не понравился — что и не удивительно: из ушей у него текла на спину гнойная жижа, если надавить на лоб; по темени у него был «congrus craiche» (что это такое, неясно), «как будто мозг сочился на вид череп. Круглее яиц черного дрозда были два его глаза; чернее смерти — лицо его; проворней лисицы — взгляд его; желтее золота — острия зубов его и зеленее травы — их основания; обеголены его — нагие и тощие; обе пяты его — колючие и в черных пятнах »и так далее, в том же духе. «Если бы те пестрые лохмотья, в он был, с ним сорвали да не придавили камнем, они бы так и пошли сами собою дальше» (столько в них прошло). Но, несмотря на все, Сенханет разрешил уроду подняться на борт по кормовому весу — начало тот «закричал криком» и Сенхану сказал, что вместе имеет большую пользу, чем все остальные поэты на корабле, применяемом. Спутники Сенхана при этом едва не запускают корабль ко дну, сгрудившись в носовой его части, в отдалении от города, и выговаривают Сенхану за то, что он взял на борт чудовище, — чем и охватывают его прозвание Сенхан Торпейст: «Сенхан, к девушке пришло чудовище (peist)».

Они отправляются в путь и высаживаются на остров Мэн, где навстречу выходит нищая старуха, тоже владеющая искусством поэзии, — сообщается, что в прошлом она была поэтессой, но тайное время назад покинула Ирландию и пропала: родные безуспешно разыскивали ее по всей территории и Отландии ни Сенхану, ни прочим поэтам это не исчезнет, ​​но «чудовище» граничит с задачей. После этого Сенхан дает старухе достойную одежду и забирает ее с собой в Ирландию.

Когда же они, наконец, достигают родных целей, происходит чудесное преображение: внезапное все обострение, что на месте безобразного парня стоит «молодой герой с кудрями чистого золота, как завитки, которые украшают малую арфу; что никто на свете не сравнится бы с ним бдстворм. Юноша обходит Сенхана и людей его посолонь и затем исчезает; «Итак, — получается прибыль на латыни, — не остается сомнений, что это был дух поэзии (poematis, Великобритания, 1891, Философское общество, Великобритания, Филологическое общество, 1891, Философское общество, Лондон, 1891, стр. 181-185).). См также статья Патрика Форда «Слепой, глухой и безобразный» о связи между немотой и уродством, со стороны одной, и красноречием и красотой — с другой (Патрик Форд, «Слепой, тупой и безобразный”.
Кембриджские средневековые кельтские исследования 19, стр. 27-40).

Форд основан на ее статье «Preiddeu Annwn and the Figure of Taliesin» в сборнике Studia Celtica 18/19, но впоследствии Хэйкок развила эти идеи более подробно в работе, выпуск выше, а также в своей новой книге — Prophetic Poems from the Книга Талиесина (2013).

Заметил в следующем вы в адрес бардов из книги Гильды Премудрого (VI в.) «О погибели Британии»: «И [ты], напрягая слух, навострив уши, слышишь не сладкозвучные хвалы Богу гласом сладко поющих новобранцев Христовых, и распевы церковной мелодии, — но хвалы самого себе, которые суть ничто, ощущаемые ложью устами колодников, обрызгивающих при этом стоит тех, кто рядом, пенится жидкостью, и «зычных шатаев», визжащих вакхантским обычаем, и — так, как ощущают сосуды, некогда подготовленный для служения Богу, обращаются в инструмент диавола и, то, что заслуженно заслуженно достигают почести, заслуженно бросают в пропасть ада» (I.34, пер. Н. Чехонадской).